Константин Симонов — Дни и ночи
Описание и краткое содержание «Дни и ночи» читать бесплатно онлайн.
1942 год. В армию защитников Сталинграда вливаются новые части, переброшенные на правый берег Волги. Среди них находится батальон капитана Сабурова. Сабуровцы яростной атакой выбивают фашистов из трех зданий, вклинившихся в нашу оборону. Начинаются дни и ночи героической защиты домов, ставших неприступными для врага.
«… Ночью на четвертый день, получив в штабе полка орден для Конюкова и несколько медалей для его гарнизона, Сабуров еще раз пробрался в дом к Конюкову и вручил награды. Все, кому они предназначались, были живы, хотя это редко случалось в Сталинграде. Конюков попросил Сабурова привинтить орден – у него была рассечена осколком гранаты кисть левой руки. Когда Сабуров по-солдатски, складным ножом, прорезал дырку в гимнастерке Конюкова и стал привинчивать орден, Конюков, стоя навытяжку, сказал:
– Я думаю, товарищ капитан, что если на них атаку делать, то прямо через мой дом способней всего идти. Они меня тут в осаде держат, а мы прямо отсюда – и на них. Как вам такой мой план, товарищ капитан?
– Обожди. Будет время – сделаем, – сказал Сабуров.
– План-то правильный, товарищ капитан? – настаивал Конюков. – Как по-вашему?
– Правильный, правильный… – Сабуров подумал про себя, что на случай атаки нехитрый план Конюкова действительно самый правильный.
– Прямо через мой дом – и на них, – повторил Конюков. – С полным сюрпризом.
Слова «мой дом» он повторял часто и с удовольствием; до него, по солдатской почте, уже дошел слух, что этот дом так и называют в сводках «дом Конюкова», и он гордился этим. …»
– Не знаю что… все вообще… Вот не попали бы вы сюда к нам, в Сталинград, мы бы с вами никогда не увиделись.
– Почему? Вы же хотели учиться?
– Поехали бы в Москву?
– Поступили бы учиться в университет, а я бы там как раз преподавателем был.
– Вы разве до войны преподавали?
– Нет, учился, но должен был преподавать.
– Вот бы не подумала. Мне казалось, что вы всю жизнь в армии…
Как всякому человеку, пришедшему из запаса, Сабурову были приятна эта ошибка.
– Почему вы так подумали? – спросил он с интересом.
– Так. Вы такой, как будто всегда в армии были, – такой у вас вид… – И она, прикрыв рот рукой, зевнула.
– Ложитесь, – сказал он, – спите.
Она потянулась и легла. Сабуров снял с гвоздя свою шинель и укрыл девушку.
– А вы в чем пойдете? – спросила она.
– Я днем без шинели хожу.
– Нет, правда, я всегда правду говорю. Так и запомните на будущее знакомство.
– Хорошо, – согласилась она. – Сколько вам лет?
– Я же сказал вам.
– Ну да, конечно, – она с недоверием посмотрела на него, – конечно, правда, но только непохоже.
Она закрыла глаза, потом снова открыла их.
– Я, знаете, так устала, ужасно устала… Я так все ходила, ходила последние два дня, а сама думаю, вот бы лечь и заснуть…
– Сейчас… У вас дети есть?
– Мы же договорились.
– Нет, я вам верю, – сказала она. – Это я потому, что когда на фронте с нами, с девушками, болтают, то все как будто сговорились – уверяют, что у них жен нет, и смеются… Вот и вы смеетесь, видите…
– Я смеюсь, но это все-таки правда.
– А чего же вы смеетесь?
– Вы смешно спросили.
– Почему смешно? Мне интересно, вот я и спросила, – сказала она совсем сонным голосом и закрыла глаза.
Сабуров с минуту постоял, глядя на нее, потом подсел к столу, пошарил по карманам – кисет с табаком куда-то запропастился. Он полез в полевую сумку. Там между карт и блокнотов, к его удивлению, оказалась смятая папиросная коробка – та самая, из которой он вынул три папиросы: себе, Гордиенко и покойному Парфенову, когда они собирались атаковать ночью дом. Одна папироса была оставлена «на потом», на после атаки, и с тех пор он забыл о ней. Он посмотрел на коробку и без колебаний, как будто сейчас случилось что-то особенное, ради чего надо было выкурить эту последнюю папиросу, взял ее и закурил.
За окном светало. Начинался обычный страдный день – один из тех, к каким он уже привык, – но ко всем заботам в этом дне прибавилась еще одна, в которой он не хотел себе признаться, но которую уже чувствовал: это была забота о девушке, лежащей там, в углу, под его шинелью. У него было неясное ощущение, что девушка эта неожиданно прочно связана со всеми его будущими мыслями и с тем, что кругом осада и смерть, и с тем, что он сидит в осаде именно в этих домах в Сталинграде, в том самом городе, в котором она родилась и выросла. Он посмотрел на девушку, и ему показалось, что когда придет вечер и ей нужно будет переправляться на тот берег и уходить отсюда, то ее отсутствие будет до странности трудно себе представить.
Он докурил папиросу и встал.
– Что без шинели? – спросил Петя, когда они вышли.
– Тяжело в ней, да сегодня еще и тепло.
– Что ж, тяжело, так я понесу, пока тепло.
– Ладно, не надо, так пойдем…
День выпал тяжелый, все время пришлось торчать во второй роте на левом фланге, где мимо дома на площадь выходила широкая улица. С утра, как обычно, точно по расписанию, началась бомбежка, на этот раз более свирепая, чем всегда, и это навело Сабурова на мысль, что сегодня не обойдется без какой-нибудь особенно сильной атаки.
К полудню выяснилось, что он был прав. Три раза отбомбив дома, немцы начали сильный минометный обстрел и под прикрытием его пустили вдоль улицы танки. Перебегая от ворот к воротам, вдоль стен, за ними двинулись автоматчики, довольно много, – наверное, около двух рот. Одну атаку отбили, но через два часа началась вторая. На этот раз два танка прорвались и заскочили во двор дома. Прежде чем их сожгли, они раздавили противотанковую пушку со всем расчетом. Первый танк зажгли сразу, из него никто не выскочил, второй сначала подбили и только потом уже, когда он остановился, зажгли бутылками. Из него выскочили двое немцев, их тут же убили, хотя можно было взять их в плен. Сабуров на этот раз не удерживал своих людей: перед глазами было только что разбитое орудие и раздавленные в лепешку тела артиллеристов.
В четыре часа опять началась бомбежка; она продолжалась до пяти, а в шесть, после долгого минометного обстрела, немцы снова пошли в атаку, на этот раз уже без танков. Им удалось захватить трансформаторную будку и развалины стены.
Уже перед самой темнотой, в полумгле, Сабуров, собрав полтора десятка автоматчиков, решив, что так нельзя оставлять до утра, подполз к будке и после долгой возни и перестрелки снова занял ее. При этом было убито и ранено несколько человек; что до него, то он от усталости и грохота не заметил сначала, что ему у плеча прорвало рукав и обожгло руку пулей. Еще в середине дня его ударило о стену взрывной волной от близко разорвавшейся бомбы, и он наполовину оглох. Поэтому весь остальной день, злой и оглохший и страшно усталый, он делал все, что надо, почти автоматически. Когда будка наконец была занята, он, измученный, сел на землю, прислонился к обломку стены и, отвинтив крышку у фляги, сделал несколько глотков. Ему было холодно, и он впервые за день вспомнил, что вот уже вечер, а он без шинели. Словно угадав его мысли, Петя подал ему чужую шинель, наверное, снятую с убитого. Она оказалась мала. Сабуров сначала накинул ее на плечи, но Петя заставил надеть шинель в рукава.
В штаб Сабуров и Масленников вернулись совсем поздно, когда стемнело. На столе горела лампа. Сабуров мельком кинул взгляд на диван – девушка все еще спала. «Вот, должно быть, устала. А придется будить», – подумал он и вдруг сообразил, что за весь день, с той минуты, когда он подумал, что, наверное, будет сильная атака, и до самого возвращения так ни разу и не вспомнил о девушке.
Они с Масленниковым сели за стол, и Сабуров налил в самодельные стопки водки. Выпили и только тогда хватились, что нечем закусить… Пошарив по столу, Сабуров дотянулся до красивой четырехугольной банки с американскими консервами: на всех четырех сторонах ее были изображены разноцветные блюда, которые можно приготовить из этих консервов. Сбоку была припаяна аккуратная открывалка. Отломив ее и продев ушко в специальный шпенек на банке, Сабуров начал открывать крышку.
В комнату вошел человек невысокого роста, с одной шпалой в петлицах. Он подошел к столу, прихрамывая и слегка опираясь на самодельную палочку.
– Старший политрук Ванин, – сказал он, небрежно козырнув. – Назначен к вам комиссаром.
– Очень рад. – Сабуров встал и пожал ему руку. – Садитесь.
Ванин поздоровался с Масленниковым и сел на скрипнувшую табуретку. Обнаружив привычки штатского человека, он сразу снял и положил на стол фуражку и отпустил на одну дырочку ремень; только после этого так, словно обмундирование и портупея причиняли ему неудобство, он уселся поудобнее.
Сабуров внимательно посмотрел на человека, которому теперь предстояло быть главным помощником во всех делах, и, подвинув к себе лампу, прочел сопроводительный документ. Это была напечатанная на тоненькой бумажке выписка из приказа по дивизии, согласно которому Ванин назначался комиссаром во второй батальон 693-го стрелкового полка.
На официальное ознакомление Ванина с положением дел в батальоне ушло вряд ли больше десяти минут. Все было понятно и без лишних слов; условия осады – снаряды и мины на счету, патроны в меньшей степени, но тоже на счету, горячая пища, по ночам разносимая в термосах, водка, которой оставалось больше нормы, потому что каждый день люди выбывали убитыми и ранеными, а старшины рот не торопились давать об этом сведения, обмундирование, которое за восемь дней ползания и лежания в окопах у многих изодралось в клочья, а у остальных истерлось и перепачкалось, – все это было хорошо известно каждому человеку, хоть несколько месяцев проведшему на фронте.
Сабуров, по своей привычке, откинулся на табуретке к стене и стал свертывать цигарку, давая этим понять, что официальная часть разговора окончена.
– Давно в городе? – спросил он Ванина.
– Только сегодня утром переправился с той стороны. Я ведь прямо из госпиталя. – Ванин в подтверждение своих слов пристукнул палочкой по полу.
– А в Сталинграде раньше бывали?
– Бывал, – усмехнулся Ванин. – Бывал, – повторил он со странным выражением лица и вздохнул. – Мало сказать, бывал. Я до войны здесь секретарем горкома комсомола был.
Источник
Военные повести К.Симонова. «Дни и ночи».
Повесть Симонова „Дни и ночи“ замечательна тем, что написана во время войны, в 1943-1944 годах. В ней описаны несколько месяцев Cталинградской битвы. Мы, конечно, читали про нее в учебниках. Но Константин Симонов был ее очевидцем. В качестве военного корреспондента он участвовал в боях под Могилевом, плавал на подводной лодке, выходил из окружения и видел беспощадные бои за Сталинград.
То, что происходило в Сталинграде — это какие-то беспрецедентные, запредельные вещи. Это была точка невозврата, ситуация такого переломного момента, когда каждый воевавший там сделал все возможное и невозможное, чтобы „он“, так герои романа называли немцев, остановился и разбился об эту булатную силу.
„Дни и ночи“ можно понимать вполне буквально: батальон капитана Сабурова после переправы через Волгу принял бой, который продолжался четверо суток. Положение наших солдат было очень тяжелым, но ожесточение таким сильным, что бои в городе шли не только за каждый район или улицу, но даже за каждый дом. И такой дом, в повести „дом Конюкова“, фигурировал во всех донесениях, вплоть до штаба армии.
Причем дом, это могло быть лишь название, а от дома остаться лишь фундамент с подвалом. Это нечеловеческое сопротивление вызывает такие сильные чувства, что их смесь мне даже трудно передать. До озноба и кома в горле. И такое же волнение вызывает у меня тот момент в повести, которого ждут все ее герои, ждут, может, не до конца осознанно, потому что все силы у них уходят на защиту.
Чтобы остановить. Чтобы не отдать этот последний дом. Чтобы не прорвались к Волге. Чтобы не разделили. И в то время, когда начинается наступление наших войск, генерал Проценко велит своим командирам, чтобы они вышли на улицу и слушали. Слушали грозный далекий гул нашей артподготовки.
Я думаю, что именно потому, что эта повесть была написана во время войны, у нее открытый конец. Среди бомбежек, смерти, пожара встречаются командир батальона Сабуров и медсестра Аня. После контузии Сабуров попадает в госпиталь, а потом до выздоровления Аня забирает его к себе домой. Военные действия продолжаются, Волга готовится встать, и в один из таких дней, перевязывая раненого, Аня попадает под неожиданную немецкую атаку, в которой получает тяжелое ранение.
И вот уже другие медбратья переносят ее через неспокойный лед, под обстрелом, обходя полыньи, лишь изредка останавливаясь, чтобы передохнуть. В конце повести, когда мы слышим этот удивительный гул наших орудий, эту нескончаемую канонаду, мы ждем вместе с Аней военного хирурга, вмешательство которого только и может ее спасти. Чем закончится операция, неизвестно, но мы все знаем, какие чудеса совершали в госпиталях наши медики во время войны.
И я почему-то уверена, что Аня выживет, если этот шанс был ей предоставлен. Да и как иначе, ведь переломный момент в этой войне уже произошел, и „два фронта двигались, приближаясь друг к другу, готовые сомкнуться в донских степях к западу от Сталинграда“.
Источник
Дни и ночи симонова краткое содержание
Бесплатно, без регистрации
C internetwars.ru
форматы fb.2 и pdf
В центре сюжета находится командир батальона капитан Сабуров. Его почти полнокровную дивизию в первых числах сентября 1942 года переправляют в Сталинград и бросают в уличные бои. Два с половиной месяца Сабуров сражается за три сталинградских дома. Эта борьба длится на протяжении всего романа.
Да, это не «В окопах Сталинграда» Некрасова или «Его батальон» Быкова. Те книги всё же послевоенные, и настрой в них иной. Сабуровский батальон у Симонова выглядит иначе. Здесь нет особо мрачных страниц, нет чернухи, нет даже каких-то отрицательных проявлений или персонажей. Бойцы Сабурова не дезертируют, не убегают из боя, не воруют.
Впрочем, нет в романе и чрезмерного показушного героизма. Они просто не особо задумываясь выполняют тяжелую и опасную работу. Большинство из них будет убито или ранено. Но страха смерти в книге почти нет. Да, персонажи частенько роняют слова вроде «страшно». Но на деле никак не проявляют этого чувства. Надо идти в атаку – идут, нужны добровольцы – находятся. А чуть пообстрелявшись, пообжившись в занятых домах, уже начинают бравировать, пренебрегать опасностью. Ну лень ползти на брюхе тридцать метров, лучше перемахнуть в полный рост одним броском – авось не заденет.
Солдаты у Симонова, безусловно, идеализированы. Они все сплошь сознательные, понимающие, готовые к самопожертвованию. Разумеется, они даже не матерятся. Можно сказать: фу, как недостоверно. А можно ведь посмотреть и по-другому. Разве обязательно тащить в книгу всё из жизни? Вплоть до оправления естественных надобностей. Кто нуждается в матерщине, вполне может домыслить ее сам. Эта книга о другом.
Она о людях, в невозможных условиях отстоявших последние кварталы Сталинграда. Вы просто задумайтесь, что им пришлось испытать. Попробуйте представить, каково это – драться с немцами в развалинах, имея в паре сотнях метров за спиной широкую реку. И драться так не день, не два, а месяцами.
Может быть, Сталинградская битва, строго говоря, это в большинстве своем совсем не улицы Сталинграда. Она гораздо шире. Может быть, город занимал лишь небольшую часть фронта битвы. Но именно тут было настолько тяжело, настолько трудно, что выстоявшие в этих условиях люди стали символом победы.
Последняя пара глав романа «Дни и ночи» посвящена уже событиям 19-20 ноября 1942 года, когда далеко от города в наступление перешли наши танковые клинья. Симонов пытается описать чувства людей, услышавших вдруг далекий гул канонады, означающей начало перелома. Да, их еще сто пятьдесят раз могут успеть убить даже не до победы над Германией вообще, а хотя бы до победы тут, на улицах. Но что с того? Главное, всё это было не зря. Главное, победа вполне осязаема. Главное, немца скоро погонят назад. Сначала у него отобьют вон тот дом, потом квартал, улицу, весь город. А дальше и Россию.
Кстати, да, Симонов постоянно пишет «Россия», а не «Советский Союз» или какая-то другая вариация СССР. Тоже между прочим признак времени. Не сегодняшняя выдумка, а вполне себе эпоха войны.
Я не упомянул о, так скажем, любовной линии романа. Впрочем, такое определение ей и не подходит. Не упомянул не потому, что она совсем неважна или плоха. Нет, она и важна и хороша. И по-военному переживательна. В таких книгах никогда не знаешь, погибнут герои или выживут. От того содержание наполняется особым драматизмом. Линия эта показывает, что люди и в условиях Сталинграда не оскотинились, а живут как и все. Только под смертью ежеминутно ходят.
В общем, если захочется военной истории, не приключенческой, а тяжелой, боевой, наполненной суровым военным трудом, то «Дни и ночи» Симонова неплохой выбор.
Источник
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Дни и ночи
Обессилевшая женщина сидела, прислонившись к глиняной стене сарая, и спокойным от усталости голосом рассказывала о том, как сгорел Сталинград.
Было сухо и пыльно. Слабый ветерок катил под ноги желтые клубы пыли. Ноги женщины были обожжены и босы, и когда она говорила, то рукой подгребала теплую пыль к воспаленным ступням, словно пробуя этим утишить боль.
Капитан Сабуров взглянул на свои тяжелые сапоги и невольно на полшага отодвинулся.
Он молча стоял и слушал женщину, глядя поверх ее головы туда, где у крайних домиков, прямо в степи, разгружался эшелон.
За степью блестела на солнце белая полоса соляного озера, и все это, вместе взятое, казалось краем света. Теперь, в сентябре, здесь была последняя и ближайшая к Сталинграду железнодорожная станция. Дальше от берега Волги предстояло идти пешком. Городишко назывался Эльтоном, по имени соляного озера. Сабуров невольно вспомнил заученные еще со школы слова «Эльтон» и «Баскунчак». Когда-то это было только школьной географией. И вот он, этот Эльтон: низкие домики, пыль, захолустная железнодорожная ветка.
А женщина все говорила и говорила о своих несчастьях, и, хотя слова ее были привычными, у Сабурова защемило сердце. Прежде уходили из города в город, из Харькова в Валуйки, из Валуек в Россошь, из Россоши в Богучар, и так же плакали женщины, и так же он слушал их со смешанным чувством стыда и усталости. Но здесь была заволжская голая степь, край света, и в словах женщины звучал уже не упрек, а отчаяние, и уже некуда было дальше уходить по этой степи, где на многие версты не оставалось ни городов, ни рек – ничего.
– Куда загнали, а? – прошептал он, и вся безотчетная тоска последних суток, когда он из теплушки смотрел на степь, стеснилась в эти два слова.
Ему было очень тяжело в эту минуту, но, вспомнив страшное расстояние, отделявшее его теперь от границы, он подумал не о том, как он шел сюда, а именно о том, как ему придется идти обратно. И было в его невеселых мыслях то особенное упрямство, свойственное русскому человеку, не позволявшее ни ему, ни его товарищам ни разу за всю войну допустить возможность, при которой не будет этого «обратно».
И все-таки дальше так продолжаться не могло. Сейчас, в Эльтоне, он вдруг почувствовал, что именно здесь и лежит тот предел, за который уже нельзя переступить.
Он посмотрел на поспешно выгружавшихся из вагонов солдат, и ему захотелось как можно скорее добраться по этой пыли до Волги и, переправившись через нее, почувствовать, что обратной переправы не будет и что его личная судьба будет решаться на том берегу, заодно с участью города. И если немцы возьмут город, он непременно умрет, и если он не даст им этого сделать, то, может быть, выживет.
А женщина, сидевшая у его ног, все еще рассказывала про Сталинград, одну за другой называя разбитые и сожженные улицы. Незнакомые Сабурову названия их для нее были исполнены особого смысла. Она знала, где и когда были построены сожженные сейчас дома, где и когда посажены спиленные сейчас на баррикады деревья, она жалела все это, как будто речь шла не о большом городе, а о ее доме, где пропали и погибли до слез знакомые, принадлежавшие лично ей вещи.
Но о своем доме она как раз не говорила ничего, и Сабуров, слушая ее, подумал, как, в сущности, редко за всю войну попадались ему люди, жалевшие о своем пропавшем имуществе. И чем дальше шла война, тем реже люди вспоминали свои брошенные дома и тем чаще и упрямее вспоминали только покинутые города.
Вытерев слезы концом платка, женщина обвела долгим вопросительным взглядом всех слушавших ее и сказала задумчиво и убежденно:
– Денег-то сколько, трудов сколько!
– Чего трудов? – спросил кто-то, не поняв смысла ее слов.
– Обратно построить все, – просто сказала женщина.
Сабуров спросил женщину о ней самой. Она сказала, что два ее сына давно на фронте и один из них уже убит, а муж и дочь, наверное, остались в Сталинграде. Когда начались бомбежка и пожар, она была одна и с тех пор ничего не знает о них.
– А вы в Сталинград? – спросила она.
– Да, – ответил Сабуров, не видя в этом военной тайны, ибо для чего же еще, как не для того, чтобы идти в Сталинград, мог разгружаться сейчас воинский эшелон в этом забытом богом Эльтоне.
– Наша фамилия Клименко. Муж – Иван Васильевич, а дочь – Аня. Может, встретите где живых, – сказала женщина со слабой надеждой.
– Может, и встречу, – привычно ответил Сабуров.
Батальон заканчивал выгрузку. Сабуров простился с женщиной и, выпив ковш воды из выставленной на улицу бадейки, направился к железнодорожному полотну.
Бойцы, сидя на шпалах, сняв сапоги, подвертывали портянки. Некоторые из них, сэкономившие выданный с утра паек, жевали хлеб и сухую колбасу. По батальону прошел верный, как обычно, солдатский слух, что после выгрузки сразу предстоит марш, и все спешили закончить свои недоделанные дела. Одни ели, другие чинили порванные гимнастерки, третьи перекуривали.
Сабуров прошелся вдоль станционных путей. Эшелон, в котором ехал командир полка Бабченко, должен был подойти с минуты на минуту, и до тех пор оставался еще не решенным вопрос, начнет ли батальон Сабурова марш к Сталинграду, не дожидаясь остальных батальонов, или же после ночевки, утром, сразу двинется весь полк.
Сабуров шел вдоль путей и разглядывал людей, вместе с которыми послезавтра ему предстояло вступить в бой.
Многих он хорошо знал в лицо и по фамилии. Это были «воронежские» – так про себя называл он тех, которые воевали с ним еще под Воронежем. Каждый из них был драгоценностью, потому что им можно было приказывать, не объясняя лишних подробностей.
Они знали, когда черные капли бомб, падающие с самолета, летят прямо на них и надо ложиться, и знали, когда бомбы упадут дальше и можно спокойно наблюдать за их полетом. Они знали, что под минометным огнем ползти вперед ничуть не опасней, чем оставаться лежать на месте. Они знали, что танки чаще всего давят именно бегущих от них и что немецкий автоматчик, стреляющий с двухсот метров, всегда больше рассчитывает испугать, чем убить. Словом, они знали все те простые, но спасительные солдатские истины, знание которых давало им уверенность, что их не так-то легко убить.
Таких солдат у него была треть батальона. Остальным предстояло увидеть войну впервые. У одного из вагонов, охраняя еще не погруженное на повозки имущество, стоял немолодой красноармеец, издали обративший на себя внимание Сабурова гвардейской выправкой и густыми рыжими усами, как пики, торчавшими в стороны. Когда Сабуров подошел к нему, тот лихо взял «на караул» и прямым, немигающим взглядом продолжал смотреть в лицо капитану. В том, как он стоял, как был подпоясан, как держал винтовку, чувствовалась та солдатская бывалость, которая дается только годами службы. Между тем Сабуров, помнивший в лицо почти всех, кто был с ним под Воронежем, до переформирования дивизии, этого красноармейца не помнил.
– Как фамилия? – спросил Сабуров.
– Конюков, – отчеканил красноармеец и снова уставился неподвижным взглядом в лицо капитану.
Источник